Хадиджа выпрямилась. Казалось, его последние слова о чем-то напомнили ей.

— А эта надпись на простыне, в гостинице: «Прячься быстрее: папа идет», что она значит?

— Не знаю. Эта та часть сущности Реверди, которая осталась скрытой от меня.

— А почему он написал ее в виде угрозы?

— Понятия не имею. Или нет. тут вот что; я думаю, что перед тем, как убить нас, он хочет открыть нам последнюю истину. Это сумасшедший, ты понимаешь?

Она не ответила. Она пристально смотрела на Марка, опершись на руки сзади, втянув голову в плечи. Ее золотые зрачки плясали под ресницами, словно она фотографировала каждую деталь его лица.

Потом она взглянула в окошко, окаймленное соломой: занималась заря.

— Мы пойдем в полицию. Моли небо, чтобы нас посадили в тюрьму и тем самым защитили. И самое главное, моли небо, чтобы тебя не отправили в психушку.

82

Она ехала, судорожно вцепившись в руль.

Марк предложил, что поведет сам, но она отказалась — это ее машина, и за рулем будет она. И точка. Впрочем, он был не в лучшей форме, чем она.

В шесть утра они покинули свое пристанище и выбрались на ровный утренний свет. Они шли напрямик через поле, растерянные, перепачканные, промокшие от росы. Два заблудившихся парижанина, поддерживающие друг друга в незнакомой сельской местности. Жалкое зрелище. Тем более что гостиница оказалась в нескольких сотнях метров от их убежища; ночью, в грозу, они просто бегали по кругу. Жалкое зрелище.

Служащие гостиницы воздержались от комментариев. Марк и Хадиджа выглядели как пара, пережившая очень, очень тяжелую ночь. На пару, ссорившуюся до рассвета и возвращавшуюся в Париж зализывать раны. Мрак поднялся в номера, у нее не хватило духа пойти с ним. Он «прибрался» и спустился — бледный, замкнутый, загадочный. Он оплатил счет, после чего они сели в машину. Все очень просто.

По мере того как пейзаж за окном обретал привычные краски, мысли Хадиджи становились все яснее и четче. Прежде всего, она должна оставаться самой собой. Непоколебимой скалой, против которой бессильны любые атаки извне, даже самые безумные. Твердым орешком, о который жизнь только обломает зубы. Так она всегда выходила победительницей. Война продолжается, вот и все.

В Марке не было такой силы, она это чувствовала. Он боролся, но он уже не верил. Он сопротивлялся ради нее, из чувства долга, по необходимости, но без веры. Он был обречен. В собственном сознании.

И еще одно она знала совершенно точно: она его больше не любит. Слишком много пагубных волн, слишком много наваждений, слишком много призраков вокруг этого человека. Но, будучи доброй девочкой, она по-прежнему жалела и не хотела покидать его. От закона циклов никуда не денешься: вместо того, чтобы сердиться на него, она все еще была готова его выхаживать, как в течение многих лет выхаживала мерзавца, которого ей приходилось колоть между пальцев и кормить с ложечки. Орлеанские ворота. Проспект Женераль-Леклерк. Алезиа.

Одним из главных в Париже считался комиссариат 14-го округа на проспекте Мен. Хадиджа сразу же вспомнила об этом комиссариате, мимо которого лежал их обратный путь. Она знала это место, потому что, будучи подростком, часто попадала сюда во время «антиарабских» облав субботними вечерами.

Она остановилась прямо перед входом, на другой стороне проспекта, возле ресторана «Ля Маре». Казалось, Марк не может решиться выйти из машины. Она повернулась к нему:

— Или это, или Реверди. Что выбираешь?

Марк посмотрел на часы: их мариновали уже около часа. В помещении было полно людей. Легавые, жалующиеся, правонарушители. Здесь все кипело после арестов, произведенных накануне: нормальный вечер пятницы в районе Монпарнас.

Из камер для задержанных периодически выводили подозреваемых в наручниках и вели через зал в соседние помещения; одни шли понурившись, другие, наоборот, вопили. Были тут и «честные люди», явившиеся искать справедливости, они толпились у стойки приемной, как посетители кафе в ожидании кофе. И легавые — кто в форме, кто в гражданском — пытались успокоить утреннее бурление.

Все это освещалось белесыми неоновыми лампами — от внешнего мира помещение отделяли матовые стекла. Комиссариат жил в своих особых пространстве и времени, словно не подчиняясь циклу смены часов. Скверное затянувшееся пробуждение. Непроходящее похмелье.

Какой-то лейтенант пообещал, что примет их как можно раньше. Марк не нервничал — он не играл роль «главного свидетеля» по «делу чрезвычайной важности». Он чувствовал себя слишком измученным для этого. И вообще, он не испытывал ни раздражения, ни нетерпения. Только опустошение. Действительность он воспринимал одновременно приглушенно и остро, словно через толщу воды. Шумы и запахи комиссариата достигали его через толстые водные стены.

Впрочем, после бурных переживаний прошлой ночи он мало-помалу начинал осознавать истину. Например, он пытался оценить гибельность собственного существования. Жуткая смерть Алена. Мученичество Венсана… Невозвратимые долги, рассчитываться по которым он не готов. Прошлой ночью он играл в героического воина, в самурая, изготовившегося к битве. Но тогда он не брал на себя никаких обязательств, ибо был уверен, что умрет. Но настало утро, а он еще жив. И значит, ему придется платить.

И не кровью, не страданиями. Расплата придет через узенькую дверь. Дверь судейского кабинета. Его раздавит судебная машина. Сперва в стенах префектуры; потом в тюремной камере. И оставался только один вопрос, который еще что-то значил: почему он не обратился в полицию раньше? Мог ли он предотвратить смерть Алена и Венсана?

Оставалась еще одна загадка, куда более угрожающая: почему Реверди не напал на них прошлой ночью? Он не мог себе представить, что им удалось провести его. Хищник шел по их следам. Он следил за ними всю ночь. Зачем? Почему он откладывал расправу с ними? Что-то от него ускользало. Хадиджа поднялась:

— Куда ты?

— Я хочу пи-пи. Можно?

— Нет.

— Это такая шутка?

Она указала на людей в форме, на лейтенантов, пробегавших мимо с протоколами в руках.

— Мне кажется, тут можно дышать спокойно, а?

Марк позволил ей выйти в коридор. Он посмотрел на наручники, на рукоятки револьверов, на серебряные кокарды и успокоился. Прижался спиной к стене и напрягся. Ему хотелось спать. Накопившаяся усталость разливалась по его телу теплой волной. Он не должен засыпать. Он ни в коем случае…

Он подскочил.

Он действительно заснул. Глубоким сном. Он взглянул на часы: уже больше десяти. Господи! Он посмотрел направо и налево: людей в зале стало еще больше, но Хадиджи нигде не видно. Неужели она начала давать показания без него? Невозможно.

Он вскочил на ноги и стал расспрашивать полицейских на вахте. Хадиджу никто не видел. Он спросил, где находится туалет, и оказался в менее многолюдном коридоре. После первого поворота он вообще опустел. Белые неоновые светильники. Грязные трубы. Решетки на окнах. Марк прошел дальше. В этом комиссариате туалеты были раздельные. По одну сторону коридора мужской, по другую — женский. И везде пусто.

Он позвал с порога:

— Хадиджа?

В ответ он услышал шум спускаемой воды. Слева — кабинки. Справа — раковины и зеркала над ними.

— Хадиджа?

Открылась дверца одной из кабинок: вышедшая оттуда женщина в форме бросила на него неприязненный взгляд и направилась к раковине. Он машинально отвернулся и поплелся ко входу в мужской туалет. Он слышал, как течет вода из крана. Щелкнула коробка для бумажных полотенец. Он ходил взад и вперед по коридору, ожидая, пока женщина выйдет.

Когда она проходила мимо него, он спросил: — Простите… Вы, случайно, не видели молоденькую арабку, очень высокую, очень красивую? Она недавно пошла в туалет и…

При словах «высокая» и «красивая» женщину передернуло. Сама она была не выше метра пятидесяти, с квадратной задницей. Не отвечая, она подтянула молнию на брюках и поспешно удалилась.