Начиная с первого марта он ежедневно приходил на почту.

Это была полная глупость; письмо из Парижа в Малайзию идет минимум десять дней. Потом администрация исправительного учреждения собирает письма для раздачи заключенным. Потом, в случае, если Жак Реверди решит ответить на письмо, надо отсчитать еще дней десять—пятнадцать, пока ответ доберется до Парижа. Иными словами, на все про все уйдет более трех недель при самом оптимистичном раскладе. А он отправил письмо двадцатого февраля.

И тем не менее каждое утро какая-то магическая сила влекла его на улицу Ипполит-Леба. Почтовый служащий (вьетнамец по имени Ален) уже привык к его посещениям и расслабился. Он даже позволял себе кое-какие шутки. «Здравствуйте, мадемуазель!» — кричал он при виде Марка. Или же произносил из-за своего стекла тоном строгого полицейского: «Ваши документики!»

Его шуточки не смешили.

Дни шли, а ответ все не приходил.

На работе Марк без особого рвения занимался повседневными делами. Он освещал различные происшествия, описывал других ярких злодеев: душителя из Па-де-Кале, насильника на «ситроене»…

Однако дела у журнала шли все хуже. Продажи падали. Оправдывались предсказания Вергенса: неизбежность войны в Ираке стала очевидной, и читателей занимала только эта проблема. В период кризиса люди уже не испытывают особого желания погружаться в мрачные и жестокие истории: им хватает реальной угрозы.

Девятого марта американцы так и не начали бомбардировки Ирака.

А Марк так и не получил письма.

В тот вечер он нанес визит Венсану.

В восемь часов он зашел в студию великана. Фотограф работал: снимал будущую манекенщицу для портфолио. Его деятельность уже превратилась в настоящее коммерческое предприятие. Венсан работал для агентств или напрямую с моделями, и в последнем случае ему платили наличными. С точки зрения налогового законодательства, дело подсудное.

Он довел до совершенства стиль, основанный на слегка размытых изображениях, приводивший в восторг агентства и журналы. Среди моделей даже ходил слух, что его фотографии приносят счастье…

Этот триумф поражал Марка. Дело, начавшееся как шутка, превратилось в золотую жилу. К концу зимы 2003 года великан, который в начале их знакомства ходил одетый, как английский парашютист, с мотоциклетным шлемом в руках, вечно вымазанных машинным маслом, стал одним из наиболее востребованных фотографов в Париже. Он даже купил для своей студии помещение в здании архитектурной школы на улице Бонапарт, в Шестом округе.

Марк незаметно вошел в полутемной помещение. Стоя за аппаратом, перед осветительными приборами, Венсан разглагольствовал о лучшем способе «отхода от очевидного». Ассистенты, парикмахерша, виаажистка, стилисты благоговейно внимали ему, а юная девушка, похожая на мальчишку, стояла словно пригвожденная к месту ослепительными лучами юпитеров.

Венсан сделал знак, ясно говоривший: «На сегодня хватит». Один из ассистентов устремился к аппарату, извлек из него пленку так, словно это была священная реликвия. Другие бросились к генераторам. Вспышки еще мерцали, издавая протяжный свист. Заметив Марка, великан раскрыл объятия с преувеличенной страстью:

— Ты пропал или что?

Марк, не отвечая, провожал взглядом молоденькую манекенщицу, уходившую к раздевалке.

— Плюнь на нее, — сказал Венсан. — Эта из тех, кому все равно, с кем…

Он указал на кипу полароидных снимков на подсвеченном столе:

— У меня в запасе есть куда лучше, хочешь посмотреть?

Марк даже не взглянул в ту сторону. Венсан распахнул маленький холодильник, стоявший в глубине студии, возле проявочной,

— По-прежнему не в настроении, а?

Он подошел, открывая на ходу банку пива. Марк понял, что великан уже пьян. На теперешней работе ему не хватало адреналина, и он компенсировал его большими дозами спиртного. К вечеру Венсан выглядел просто устрашающе. Он пыхтел словно бык, его дыхание обжигало, не скрытый завесой волос глаз, воспаленный и болезненно блестевший, так и буравил собеседника. Однако именно фотограф произнес:

— Ты скверно выглядишь. Пойдем. Угощу тебя ужином.

В конце концов они оказались в ресторанчике на улице Мабийон. Марк любил такие местечки: толкотня, табачный дым, шум. Жар множества человеческих тел или общий гвалт вполне могут заменить беседу. Но Венсана это не останавливало: он вел монологи на тему собственного будущего и при этом глушил пиво — кружку за кружкой.

— Ты отдаешь себе отчет? — ревел он. — Две мои девочки перешли прямиком на сорок процентов! Благодаря моим фоткам. Говорю тебе: размытые фотографии — это манна небесная. Я решил, что теперь могу быть и агентом, Я бесплатно делаю им первые снимки, а потом беру проценты с получаемых контрактов. Я ничем не хуже агентств, которые, в любом случае, ни хрена не делают. Я волшебник. Я провозвестник!

Он говорил это тоном соблазнителя, который собирается стать сутенером. Марк с улыбкой поднял стакан с газированной водой и посмотрел на Венсана:

— За размытость!

В ответ великан поднял свою кружку:

— За сорок процентов!

Они расхохотались. А у Марка в голове в это время вертелся один-единственный вопрос: есть ли у Элизабет шанс получить ответ от Жака Реверди?

16

— Это из Малайзии.

Вьетнамец сиял улыбкой. Он просунул под перегородку из плексигласа конверт. Марк схватил его, кусая губы, чтобы не закричать. Смятый, испачканный конверт, явно вскрытый, а потом снова заклеенный, но именно его он и ждал: это было ответное письмо от Жака Реверди.

Когда под штампами и надписями, сделанными администрацией тюрьмы, он разглядел слова «Элизабет Бремен», написанные ровным наклонным почерком, он почувствовал, как его сердце застучало в другом ритме, словно провалилось в самую глубину грудной клетки. Он поспешно распрощался с Аленом и побежал домой.

Там он запер дверь, затянул шторы на окнах и устроился за письменным столом. Он зажег маленькую галогеновую лампу, надел хлопчатобумажные перчатки, которыми обычно пользуются при работе с фотографиями. Наконец, он вскрыл конверт резаком для бумаг, потом осторожно, словно имея дело с редким и хрупким насекомым, извлек из него письмо. Простой листок бумаги в клеточку, сложенный вчетверо.

Он расправил его на столе и с колотящимся сердцем начал читать.

Канара, 28 февраля 2003 г.

Дорогая Элизабет!

Пребывание в тюрьме — всегда испытание: разврат преступников, изматывающая тоска, унижения и, конечно, страдания, связанные с лишением свободы. Развлечения здесь редки. Именно поэтому я хочу поблагодарить вас за ваше столь воодушевленное, столь красноречивое письмо.

Я давно уже так не смеялся.

Цитирую вас: «благодаря своим познаниям в психологии, сумела уловить то, чего другие не только не почувствовали, но даже не заподозрили». И еще: «с помощью вопросов и комментариев, которые я вам тут же вышлю, я могла бы помочь вам лучше разобраться в самом себе».

Элизабет, вы понимаете, кому написали? Можете ли вы хоть на мгновение представить себе, что я нуждаюсь в ком-то, чтобы «лучше разобраться в самом себе»?

Но прежде всего, подумали ли вы о последствиях своего письма? Вы обращаетесь ко мне как к убийце, чьи преступления уже доказаны. Вы забываете об одной детали: я еще не осужден. Суд надо мной еще не состоялся, и мою вину, насколько я знаю, еще предстоит доказать.

Напоминаю вам, что все письма, поступающие в тюрьму, вскрывают, прочитывают и фотокопируют. Вы с таким апломбом, с такой уверенностью описываете мои «темные побуждения» и мою «психологию», словно располагаете сведениями, свидетельствующими о моей виновности. Таким образом, ваше письмецо представляет собой дополнительную улику против меня.

Но главное не в этом.

Главное — в вашей наглости. Вы обращаетесь ко мне так, словно само собой разумеется, что я собираюсь вам ответить. Можете проверить: я уже многие годы не соглашаюсь на интервью. Я не давал никому ни малейших объяснений. Откуда у вас такая уверенность? Почему вы вообразили, что я буду отвечать на вопросы студентки, которая якобы собирается анализировать мои поступки?