Марк не пошел на улицу Ипполит-Леба. Ему не хотелось наткнуться на Алена. Он предпочел почтовое отделение на улице Сен-Лазар, в южной части Девятого округа. Войдя в помещение, он задержал дыхание. Как и в тот раз, когда отправлял первое письмо, он чувствовал себя так, словно погружался в неизвестность. Но сейчас он преодолевал новый рубеж давления, он опускался в темные ледяные воды.

18

— Gosor kuat sikit! (Три сильнее!)

Жак Реверди стоял на коленях под палящим солнцем. Вооружившись железной щеткой и ведерком с жавелевой водой, он пытался стереть нестираемое: следы человеческого пота и жира, оставшиеся на одной из стен, окружавших тюремный двор. Следы, въевшиеся в бетон так же глубоко, как ракушки в камень. Несмотря на все его усилия, они даже не бледнели. Чтобы уничтожить их, следовало бы бурить, дробить, крошить камень отбойным молотком.

Раман смотрел на него сверху вниз. Ноги расставлены, руки сжимают ремень. Он бормотал ругательства сквозь сжатые губы, обещая, что скоро подкрепит свои слова дубинкой.

Реверди оставался безразличным. Его не задевали ни оскорбления, ни физическая боль. Он думал о куске стекла. Слова и удары проходили через него, как свет проходит через стекло. В такие моменты он превращался в призму, разлагавшую спектр собственных реакций, отсекавшую те из них, которые могли бы его ослабить: стыд, боль, страх…

— Celaka punya mat salleh! (Белый ублюдок!)

Удар ноги по ребрам. Кожа горела так, что он едва почувствовал новую боль. Страдание, разлитое в воздухе, смягчило новый удар. Реверди бросил взгляд через плечо. Раман снова принялся отмерять шага вокруг него. Он сжал зубы, снова взял щетку и мысленно представил себе портрет человека, встречи с которым пытался избежать с момента прибытия в Канару.

Абдалла Мадхубан Раман, пятидесяти двух лет, отец пятерых детей, мусульманин-фундаменталист, настоящая квинтэссенция деспотичности и садизма. Еще в Камбодже Реверди сталкивался с жестокими надзирателями. С охранниками, считавшими грубость неотъемлемой составляющей своей работы. Раман не имел ничего общего с этой умеренной разновидностью тюремщиков. Чужие страдания возбуждали малайца. Он жаждал их. Это был самый настоящий психопат, более опасный, чем все убийцы, содержавшиеся в Канаре, вместе взятые.

Кроме малайской, в его жилах текла и тамильская кровь. На его черном лице выделялся нос с крупными, как у быка, ноздрями. Зрачки были еще чернее лица, в целом же его приплюснутое лицо, изборожденное глубокими морщинами, напоминало лицо австралийского аборигена.

Негодяй был высок — почти метр восемьдесят пять, редкий рост для Малайзии, и, несмотря на жару, постоянно носил темную куртку с галунами, схваченную в талии ремнем, из-под которого ее полы расходились жесткими складками. С ремня свисал целый набор орудий устрашения — пистолет, электрическая дубинка, граната со слезоточивым газом, ключи… Рассказывали, что он выбил одному заключенному глаз ключом от последней двери — той, что вела на волю.

Религиозный фанатик, член запрещенной секты «аль аркам», Раман был в то же время гомосексуалистом, причем пребывающим в состоянии постоянного возбуждения. Эрик предупреждал об этом Жака, но оказалось, что аппетиты Рамана превосходили самые худшие ожидания. Мерзавец думал только о сексе. Его окружала банда единомышленников — тюремщики той же сексуальной ориентации, любители накачанных мышц и боевых искусств. Жесткие извращенцы, любившие мучить людей и разбивать им лица в кровь, которым Раман «платил» свежей плотью. Крики, доносившиеся по вечерам из душевых, приводили в ужас всех заключенных. Но Эрик ошибался; жертв там не насиловали. Их просто избивали до потери сознания. После этого тюремщики, опьяненные запахом крови, совокуплялись друг с другом.

В такие моменты главный мучитель первым выходил из проклятого строения, покачиваясь, ослепленный солнцем и угрызениями совести. Все в ужасе наблюдали за ним издали, ожидая новых репрессий.

— Стой! — рявкнул Раман за его спиной. — На сегодня хватит.

Жак отлично понимал, что его статус западной звезды обеспечит ему особый режим. Сегодняшний утренний наряд ознаменовал собой начало развлечений.

— Завтра займешься другой стеной, — распорядился охранник, подходя поближе. Взгляд его угольно-черных глаз обежал двор. — Не желаю больше видеть ни одного пятна от пота на этих чертовых стенах!

Реверди встал и посмотрел в глаза тюремщику. Потом прошептал по-малайски:

— Один-ноль не в твою пользу, приятель.

Раман моментально выхватил дубинку и ударил Реверди по обнаженному телу. Тот едва успел согнуть руку, чтобы защитить ребра.

— Здесь счет веду я!

Реверди не опустил глаза. Раман снова поднял дубинку, потом внезапно улыбнулся, показав неестественно-белые зубы, словно придумав какое-то новое жестокое развлечение.

— В тот день, когда тебя повесят, ублюдок, ты уже ни на кого не сможешь так пялиться. Тебе натянут на голову колпак, и это будет последнее, что ты увидишь.

Жак медленно покачал головой:

— А ты знаешь, что у повешенных встает, как у козлов? То-то пососешь тогда, лапочка.

На его тело обрушился новый удар. В последнюю секунду Реверди отпрянул в сторону, и удар пришелся во впадину плеча. Левая ключица хрустнула. Боль пронизала его наискосок, дошла до лопатки. Он отступил, пошатнулся, но не упал. На глаза навернулись слезы, но он небрежным жестом бросил щетку в ведро:

— Обещаю, когда я выйду отсюда, ты уже не будешь обладать такой властью.

Раман нажал было кнопку, посылающую электрический разряд в дубинку, но остановился. К ним приближались другие заключенные. Они не сводили глаз с охранника и француза. Ими владело ощущение смутной надежды. Все замерли в ожидании дуэли на высшем уровне, между двумя мужчинами, двумя гигантами — Белым и Черным.

Но охраннику хватило ума не брать на себя подобный риск. Он повесил дубинку на пояс и молча удалился. Его шаги звучали так хрустко, так механически, что казалось, ноги у него одеревенели. По мере того, как он отходил, его силуэт растворялся в белом мареве.

Одиннадцать часов утра.

Жак поднимал гантели, чувствуя при каждом движении ту же боль. Ключица: сломана или нет? Пытаясь найти ответ, он продолжал поднимать камни. Он хотел заглушить одну боль другой, той, которую он провоцировал сам, истязая собственные мышцы.

Его окликнул чей-то голос. Реверди сразу прекратил тренировку, вытянул руки, лежа на скамье. Интересно, кто это осмелился потревожить его в такой момент? Он напряг мышцы, медленно положил гантели на подставку и сел, истекая потом.

Тепgkи.

Реверди должен был бы догадаться, что это именно он. Только этот мальчишка мог быть настолько глуп, чтобы прервать его в самый разгар физических упражнений. Слово tengku в малайском языке обозначает королевское происхождение — родственную связь, пусть даже дальнюю, с одним из девяти султанов страны. Хаджа Элае Тенгку принадлежал к семье султана Перака. В Канаре он сидел за контрабанду наркотиков. При задержании у него нашли четыреста граммов героина. Вообще-то члена королевской семьи не могли посадить в тюрьму. Один телефонный звонок уладил бы проблему. Но на сей раз отец решил преподать урок сыну, оставив его на несколько месяцев гнить в Канаре. Жестокий способ отучить от дури.

— Я тебе помешал? — спросил он по-английски.

Реверди, не отвечая, взял свою футболку. Когда он стал натягивать ее, его снова пронзила острая боль. Ключица сломана, это точно. Вот черт!

Хаджа уселся перед ним на горячий цементный пол. Это был изящный, длинношеий молодой человек с кожей цвета меди. Он имел дипломы нескольких английских университетов, но из-за наркотиков совсем спятил. Его глаза, выпуклые, как у страуса, неподвижно смотрели в одну точку. Казалось, они изучали какой-то невидимый мир.

— Чего ты хочешь?

— Я хотел бы… Тенгку запнулся.

— Рожай!