Глубина тридцать метров. Свет удаляется. Синева становится все интенсивнее. И при этом нет никакого страха. Никаких неприятных ощущений. Напротив: под давлением массы воды последние частицы кислорода распределяются по всему кровотоку. Организм не голодает, его потребности удовлетворены, все системы в равновесии. Артерии и вены сливаются в единую трубу, и море непрерывно играет на ней, продувая кожу. Тело функционирует в системе замкнутой петли. В условиях полной независимости.

Глубина пятьдесят метров. Все ярко-синее. Чтобы достичь этого рубежа, понадобилось всего несколько секунд, и отныне время утратило всякое значение. Все думают, что нырялыцики-апноисты очень напряженно, почти панически следят за временем. Это неправда: они находятся вне времени.

Глубина шестьдесят метров. Теперь сердце сокращается двадцать раз в минуту против нормальных семидесяти. Ограничить движения тела… Снизить потребление кислорода… Жить только самим собой… В полной автаркии, во мраке и в холоде…

Он вслушивался в океан, они полностью слились друг с другом. Еще одно общепринятое мнение: море якобы молчит. На такой глубине безграничная масса воды сдавливала, кристаллизовала каждый звук, превращала его в объект почти что материальный, прозрачный, с хрустальными гранями.

Глубина восемьдесят метров. Чрево моря. На этой глубине он установил рекорд погружения. Там, во мраке, ему предстояло найти планку, обозначающую предел, обозначающую запретную зону. Потом следовало отпустить балласт и открыть парашют для подъема. Но его цель состояла не в том, чтобы просто побить рекорд, перед ним стояла и другая задача.

Глубина сто метров. Наконец-то полная темнота. Огромные области небытия. В этот момент он ощутил себя властелином. Он не растерян, он не боится раствориться в этой мгле. Наоборот, он нашел себя. В этом одиночестве, единственном в своем роде, настало время распахнуть дверь.

Перейти на другую сторону моря.

Нет, тут нельзя ошибиться, не надо шарить в окружающем мраке. Дверь не там. Взгляд должен обратиться внутрь. В тайники собственной души.

В этом кроется секрет ныряльщика: последняя дверь, та, что выводит к свету, находится в самой глубине сознания.

Внезапно он открыл рот, чтобы вдохнуть пронизанный солнцем воздух. Воспоминания захватили его с такой силой, что он чуть не потерял сознание. Он поморгал, с удивлением взглянул на окружающее пространство. Лужайка с вытоптанной и пожелтевшей травой, которую тут называют «стадионом». Колючая проволока, вышки, серые деревянные скамьи, служащие трибунами. И эти убожества, носящиеся за мячом.

Он улыбнулся. Сегодня он смотрел на них с нежностью. Он их любил. Всех. Без исключения. Воспоминания примирили его с настоящим.

И самое главное, его окрыляло существование другого человека.

Элизабет.

С тех пор как он получил ее письмо, он парил в небесах.

Он различал в своей судьбе некую тайную логику. За несколько недель до смерти, в конце пути, он наконец встретил любовь. Эта женщина была не похожа на других. В ней, наряду с невинностью, таилась и темная бездна, и эта бездна позволяла ей понять его. И идти по его следам, отрешившись от страха и от предрассудков.

Он инстинктивно чувствовал, что может любить ее такой, какая она есть. Ее не надо очищать, как Других. Она принимает его собственную черноту. Она загодя чувствует Цвет Лжи. Вот почему она достойна его. Вот почему она поймет его творение.

За несколько часов она смогла увидеть фотографии последнего святилища — тела Перниллы Мозенсен. Она догадалась, что произошло. Она уже подозревала, в чем заключается ритуал. Чего он добивается своим упорным трудом. Он не сомневался, что ей удастся дойти до самого конца, до истины.

Через несколько дней она найдет Вехи Вечности.

А потом и другие этапы.

И дойдет до Него.

Он хвалил себя — но уже с меньшим пылом — за то, что нашел такую эффективную систему связи. Ему не составило ни малейшего труда воспользоваться миникомпьютером. Сначала он думал подключить его к мобильному телефону, но вспомнил, что надзиратели безжалостно отслеживали все звонки. Тогда он вернулся к первоначальному плану: найти провода внутренней телефонной линии медпункта, потом отыскать среди всей этой путаницы внешние провода, к которым можно подсоединить прибор. Таким образом, ему удавалось выходить на связь, оставаясь необнаруженным. Официально эта связь не существовала.

Потом он зарегистрировал бесплатный почтовый ящик на крупном сервере Wanadoo. Этого адреса не знал никто, кроме Элизабет. Он мог отправлять и получать письма совершенно незаметно, они терялись среди миллионов других звонков. Подпольный, виртуальный роман — притом невидимый.

Заключенные по-прежнему орали, пытаясь забить гол судьбе. Они кричали по-малайски, по-китайски, по-английски. Путаница языков сродни той, что царила в их мозгах. А его мысли и желания, наоборот, изысканно ясны.

Он снова предался своим мыслям. И вызвал в памяти другое воспоминание. Черно-белый фильм, который еще подростком смотрел в музее кино в Марселе — «Карманник» Робера Брессона. История человека, решившего быть выше закона. Обычно действия преступника описываются как нечто тайное, подпольное, недостойное. Здесь же путь вора был показан как поиск высшего разума, как дорога к благодати. Глядя на это, Жак сразу же понял, что именно такой путь уготован и для него. И сегодня аналогии продолжались.

В фильме Брессона вор встречает женщину. Он не сразу разглядел в ней свою любовь. Он хочет оставаться в одиночестве. Но в последней сцене, уже находясь в тюрьме, он шепчет своей подруге через решетку в комнате для свиданий: «О, Джейн, какой странный путь мне пришлось пройти, чтобы добраться до тебя…»

Он порылся в кармане, вытащил фотографию Элизабет и повторил: «Какой странный путь мне пришлось пройти, чтобы добраться до тебя…»

Он вдруг осознал, что произнес эти слова вслух. И сразу пожалел о такой слабости. Его губы должны оставаться границей, непреодолимой для мыслей. Его тайный мир подобен пещере с настенными рисунками, которые могут разрушиться при контакте с воздухом.

Скамейка заскрипела. Рядом с ним уселся Эрик. Реверди убрал фотографию в карман.

— Нам надо поговорить.

Жак подумал, что речь пойдет о лекарствах, которыми он приторговывал в медпункте.

— Не прибедняйся. Получишь свою дозу. .

— Славно. Но я пришел поговорить о другом.

— О чем?

— О Рамане.

Жак вздохнул: мерзавец начальник оставался главной темой всех разговоров. Демон, властвующий над умами.

— Ну, что еще?

Рот с заячьей губой искривился в заговорщицкой гримасе, приблизился. Лицо, покрытое вмятинами, наводило на мысль о том, что по нему били молотком.

— Говорят, у него СПИД.

— Месяц назад у всех китайцев была атипичная пневмония.

— Реверди, я не шучу. У него брали кровь, как у всех нас. И результат положительный. Он их заражает.

— Кого?

—Ребятишек из блока «Е». Несовершеннолетних.

Реверди снова вздохнул. Все в Канаре почему-то думали, что только он один, «большой Джек», может восстать против Рамана. Он невольно подумал об Элизабет. Нет, и речи быть не может о том, чтобы рыпаться. Он должен оставаться примерным заключенным и жить, хотя бы в мыслях, рядом со своей возлюбленной.

— Меня это не колышет.

— Это же детишки! Он их заставляет у себя отсасывать. Трахает их без презерватива. Этот псих их всех убьет.

— Я ничего не могу сделать.

Эрик придвинулся к нему еще ближе. Из его рта несло гнилью. Жак представил себе его язык в виде куска протухшего мяса. Коротышка сказал, полусерьезным-полуироничным тоном:

— Ты тут хозяин, Реверди. Ты не можешь допускать такого на своей территории.

Грубая ложь, но при слове «хозяин» в нем что-то дрогнуло. Он рассердился на себя за то, что еще поддается на такую лесть. Особенно тут, в этом царстве дегенератов. Но Эрик был прав: охранник обречен на смерть. С той минуты, как заставил его соскабливать следы пота со стен. С той секунды, как заставил его встать на колени. Ни один человек, так унизивший его, не может остаться в живых.